Читать интересную книгу Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая) - Валерий Язвицкий

— Знай, Иване, — сказывал он сыну, — передышку мы еще собе на некое время закрепили…

— Как же, государь-батюшка, сие закрепление изделано?

— А в какое время татары злодействуют?

— Токмо весной да ранним летом, а пошто, не ведаю, — ответил отцу княжич.

— Конем татарин жив, — сказал, улыбаясь, Иван Васильевич, — а зимой в степи коню есть нечего. Потому зимой Орда на нас не пойдет.

— А мы зимой, — поспешно подсказал Иван Иванович, — новгородцев одних побить можем!

— Одних, ежели ране Казимира готовы будем, — поправил сына великий князь, — и ежели ране его к стенам Новагорода придем. А прийти нам так надобно, дабы и Господа не сразу уразумела, пошто мы пришли.

Осенью того же года новый митрополит, отец Геронтий, закончил на своем дворе кирпичную палату на четырех подклетях белокаменных и поселился в ней ноября тринадцатого, накануне заговенья на Филиппов пост.

В тот же день вернулся из Крыма боярин Никита Васильевич Беклемишев от царя Менглы-Гирея, а с ним посол царев — Довлетек-мурза. На третий день по прибытии мурза правил великому князю с его разрешения посольство. Обещал от крымского царя государю московскому любовь и братство. Уверял Менглы-Гирей, что друзья великого князя — его друзья, враги великого князя — его враги. Клялся государю московскому в любви и братстве за себя, и за детей, и за внуков своих и подарил ему дары многие.

Великий князь был весьма доволен этим посольством и, отпустив Довлетек-мурзу на посольское подворье, сказал сыну своему, великому князю Ивану Ивановичу, и дьяку Курицыну:

— Хоша Менглы-Гирей не дал еще ярлыка и шерти[65] о сем, но, мыслю, к тому идет.

— Государь, — спросил отца Иван Иванович, — яз разумею, что царь крымский нужен нам против Казимира, но какая же нам помочь от него против Ахмата? Никогда не дерзнет Гирей пойти на брата своего, Ахмата.

— Не дерзнет, сынок, — с усмешкой молвил Иван Васильевич, — но токмо един. Ежели мы заратимся с Ахматом, не посмеет и Ахмат долго у берегов Оки стоять, как сие и бывало уже. За улусы свои, за Сарай страх его будет грызть. Ведает он, что Гирей слабей его, но ведает и то, что татары и с малой силой изгоном в Сарай могут пригнать, разграбить улусы ордынские, жен и детей полонить и, прежде чем Ахмат о сем узнает, сокроются в степь с добычей своей без вреда. Сего пуще огня боятся ордынцы.

— Да еще и то, государи, — добавил Курицын, — чем более татар на татар натравливать будем, тем легче будет нам татар татарами бить…

— Помни, сын мой, — продолжал Иван Васильевич, — важней ворогов без рати бить. Надобно круг государств вражьих так все творить, дабы расшатать их, истощить и ослабить. Тогда они с одного удара ратного падут, а то и безо всякого удара трухой рассыплются…

Оборвал свою речь великий князь, вспомнив о ростовских князьях и, живо обернувшись к дьяку Курицыну, спросил:

— Как, Федор Василич, ростовские-то? Продают свои земли аль все еще жмутся?

— Дожали мы их сами, государь, с порубежными делами-то, — ответил с усмешкой Курицын. — Разорились совсем. Не под силу им рядом с Москвой князьями великими быть. Сами уж спешат продать свою вотчину. Вторую половину Ростова отдают. Мыслю, к середине зимы размежуем все земли-то и купчую скрепим…

— Добре, добре, — весело рассмеялся Иван Васильевич, — растет Московское княжество, яко богатырь. Все Москве к рукам, что не к рукам другим.

Когда все, кроме княжича Ивана, вышли, великий князь, все так же весело усмехаясь, сказал:

— А тобе, сынок, боярин-то Никита Беклемишев сыскал кое-что в Кафинской Перекопи.[66]

Молодой князь вспыхнул и смущенно потупился: он знал, что отец ищет ему невесту.

— Есть там, — продолжал великий князь, — княжество Мангупское,[67] православное, и столица его так же Мангупом прозывается. Неприступен град сей никакому войску, ибо средь высоких скал он, как орлиное гнездо, построен. Правит сим княжеством православный же князь, Исайко именем. Был у него боярин наш Никита, евреин мой, Хозя Кокос, путь ему туды указал. Видал Никита дочку у князя — баская, баит, девка-то и молода, твоих лет, а то и помоложе годика на два. Может, отпущу вот к Менглы-Гирею посла его, Довлетека-мурзу, а с ним и своего посла, боярина Старкова Алексея Иваныча. Пусть Старков-то, опричь прочих дел, поболее про девку вместе с Кокосом вызнает. Какое приданое с девкой, на сколько тысяч золотых. Каков прочий наделок за ней: одежда всякая, меха, сосуд из серебра и злата, каменья самоцветные и прочее. Велю Алексею Иванычу все то на список переписать и сюды привезти…

Иван Иванович, робея, возразил:

— А не рано ли сие, отец? Может, пождать еще малость?

Иван Васильевич пристально посмотрел на сына и ласково спросил:

— Может, у тобя люба какая есть?

— Нет у меня никакой любы. Ведаю все и скажу правду, любопытно мне сие, но токмо не очень-то блазнит. Когда на коне охочусь по лесам да за книжным чтением, забываю яз, что и женки-то есть…

Великий князь любовно посмотрел на сына и, положив руку ему на плечо, проговорил:

— Хочу яз, Иване мой, через тебя род свой укрепить и внуков от тобя до смерти своей видеть…

С весной вновь тревога охватила московского государя и его правительство — вспомнилась старая, века уж бывшая пословица: «Зазеленеет дикий лук в степи, так и татарин у Оки». Снова ждали в Москве весенних татарских набегов, а великий князь пуще всего боялся, как бы Ахмат не ворвался на Русь до того, как он успеет Новгород разгромить и отрезать пути на Русь главному ворогу своему — королю Казимиру.

В постоянном напряжении живет Иван Васильевич и, оставаясь один с сыном или Курицыным, только одно говорит:

— Успеем аль не успеем? Быть аль не быти Москве во главе вольной Руси?

От тревоги государевой были в тревоге и сын его и все ближние их советники и соратники, ибо все чуяли, что прав великий князь. Близится грозный час…

Непрерывно работал Иван Васильевич и загодя всякие приказы и наказы на любой случай измышлял, дабы враги врасплох его не захватили. Совершал он и все срочные дела, которые государственная жизнь требовала, а с виду всегда был он тих и покоен.

— Ты, Федор Василич, — говорил он Курицыну, — мне всяк день перво-наперво повестуй о том, что из Дикого Поля идет. Царевича Даниара понуждай, дабы через лазутчиков своих и доброхотов в Орде вызнавал все об Ахмате. Дождать бы нам токмо осени…

Среди тревог всех порадовался великий князь лишь на Пасху, марта двадцать шестого, когда вернулся из Венеции посол его Семен Иванович Толбузин и привез с собой мастера-муроля[68] знаменитого, которого султан турецкий Магомет звал к себе в Царьград для возведения султанских палат.

Об этом на докладе боярин Толбузин так сам государю докладывал:

— Когда прибыл яз, государь, в Венецию, дука Николо Троно уж преставился. Принимал мя новый дука, который из семейства Марчелла. Был он ко мне вельми ласков, а к тобе вельми почтителен. Взял яз с господы их семь сот рублей за все, чем Тревизана ссудили на Москве, государь, из казны твоей.

— Добре, Семен Иваныч, — перебил Толбузина великий князь, — ты мне о мастере расскажи, которого привез. Утре же его приведешь. Пусть токмо ранее Успение осмотрит и все о падении стен мне расскажет. Ну, а сей часец о нем самом сказывай.

— Сей мастер-муроль, Аристотель[69] именем, ставит церкви и палаты, — продолжал Толбузин, — нарочит пушки лить и бить из них, а также колоколы и все иное лить искусен вельми. Яз его у господы венецейской отпросил — для-ради тобя, государь, согласился. Построил он в Венеции церковь великую и врата градские отменно баские.

— Видал ты их?

— Видал, государь, красно сие все и дивно.

Иван Васильевич был рад такому мастеру, ибо любил со страстью строительство всякое и хорошо понимал и зодчество, и ваяние, и живопись.

— Сколько же запросил за работу собе сей великий мастер? — молвил с любопытством великий князь.

— Много, государь, — с некоторой тревогой ответил Семен Иванович, — более двух фунтов серебра чистого, сиречь десять рублев жалованья ежемесячно.

— Добре, — заметил государь, — ежели сей мастер свершит все, как яз от него жду, еще более его пожалую. Спасибо тобе, Семен Иваныч, утре, как отпущу боярина Старкова и Довлетека-мурзу к Менглы-Гирею, приведи мастера…

На другой день, хорошо выспавшись после обеда, принимал великий князь знаменитого итальянского зодчего запросто, как своего боярина или воеводу. На приеме были только великий князь Иван Иванович и дьяк Курицын, который во всех делах, больших и малых, был слугой, другом и советником государя.

Фиораванти своей внешностью, особенно своим почтительным, но исполненным достоинства поведением произвел на Ивана Васильевича самое благоприятное впечатление.